Александр Гаррос - [Голово]ломка

Потусторонняя комната относилась к посюстороннему оригиналу как скверная черно-белая (-желтая, скорее) ксерокопия. Неубедительным этим дубликатом окно, за неимением лучшего, восполняло отсутствие за собой вообще какого бы то ни было пейзажа — спальный район в соответствии с определением, оцепенел в кромешной непроглядности. Ветер с равными интервалами звонко охаживал стекло мелким дождем. Огонь сигареты отражался индикатором электроприбора. Затем прибор обесточили — сигарета дотлела до пальцев. Вадим стряхнул длинный бычок на подоконник. Тот был уже весь засыпан — окурками точно такой же избыточной длины и в таких же темных пятнах. Просто руки изгажены, и сигарету подносишь ко рту, держа ее посередине. Впрочем, харя тоже наверняка грязная. И одежда грязная. Все грязное. На зубах скрипит. Херов подвал. Херов линолеум… Когда Вадим доволок (именно так — волоком по ступеням) его до площадки между третьим и четвертым, до шестой площадки — он совершенно от балды, ни с того ни с сего вспомнил, что соседи слева перед самым Рождеством шумно и обстоятельно снялись и вместе с сыном, дочкой и дворнягой уехали к родственникам в Россию. До Нового года. И даже попросили Вадима по мере возможности приглядывать за квартирой. Снялись они, разумеется, тогда, когда снялись, просто сейчас это вылетело из переколбашенного сознания — но в силу аберрации мышления воспоминание о событии превратилось для Вадима в его причину. И он понял, что запредельное усилие не только преодолевает пределы физических возможностей и законов и логические рамки — оно их расширяет. В соответствии со своими нуждами. Так что это сам Вадим освободил себе целый этаж — под спокойную работу. С этого момента он больше не сомневался, что сделает все как надо. И вообще все будет как надо. Все будет хорошо. Под Новый год не может не быть все хорошо. Вадим машинально сцапал трофейную пачку. Вытряс на ладонь «элэмину». Последнюю. В наследство от Гимнюка ему перешло штук семь. Или десять. Он никогда особо не смолил — так, по случаю… Прикурил от спички. Те, наконец, перестали ломаться. А то поначалу эхо дикого мышечного напряжения совершенно сбило координацию движений… Лампочку он все же выкрутил. С замком получилось несколько дольше и громче рассчетного — забить. С линолеумом зато вышло проще — он пропустил через середину рулона кабель телевизионной антенны, бесконечный моток которого позаимствовал все у тех же рачительных хозяев семнадцатой с первого. Завязал поверх. Влез на чердак и за длинный конец кабеля втянул рулон. Подумал и закинул туда же подарок давней подружки, черную лайкровую простыню — обширную, двуспальную, в самый раз. По чердаку носились, подвывая, но не нарушая тухлой затхлости, сквозняки, было не распрямится, фонарик без энтузиазма отметил многолетние натеки птичьего, голубиного, наверное, дерьма. И скелеты голубиные. Дождь, теребящий близкую крышу, отсюда слышался странно. Мохнатый цилиндрик пепла, даже упав, сохранил форму. Сейчас опять обожжет. Вадим не стал дожидаться, затушил сигарету о стенку оконного проема. Ноль три сорок восемь. Пупс устроился в ванее вполне уютно — на бочку, калачиком. Подъем! Вадим бесцеремонно ухватил труп за уже холодные щиколотки, развернул, потащил наружу. Протестующе зашуршал пакет. Погоди, это мне кажется, или действительно шея и плечи не гнутся почти? Окоченеть, что ли, намереваемся? О-о! — и синенькие пятнышки вон пошли. Лиловенькие… Гимнюк, оказывается, перешел в новое качество. Он уже не был просто недействующим, неисправным человеком, он превратился в самостоятельную и по-своему полноценную вещь. Которая существовала по собственным правилам и судима могла быть по собственным критериям. О пол вещь шлепнулась в два приема: жопа и запакованная так сказать голова. Тяжелый, конечно — но не тяжелей Очкастого. Вадиму подумалось об относительности кажущегося большинству единственным социального критерия сравнительной оценки ближних. Скажем, столь далеко разнесенные в общественной иерархии начальник пресс-службы крупного банка и ничтожнейший вахтер из службы внутренней охраны запросто могут быть уравнены. По весу. Вадим дотащил тело до прихожей и отпустил ноги. Что касается гимнюковского веса, то, кажется, сейчас ему придется подробно разобраться со всеми аспектами вопроса. Может, все-таки стоило его — того? На куски?… Ладно, если так будет продолжаться дальше, то и это не за горами. А пока обойдемся. Вадим размотал телекабель. Как его лучше? Ногами? Да, наверное, ногами. Мичманские голеностопы он соединил двойной восьмеркой, наложил сверху много-много-много витков. Вязать неудобно: кабель — толстый, неэластичный. Подцепил конец. Ну что, бля, c вещами на выход?… Два с половиной метра. Всего-то два с половиной. Высота, превосходящая собственно мичманский рост меньше чем на его треть… Голые подошвы, смутно белеющие внизу, пялились на Вадима с тем же выражением, что рифленые подошвы ботинок со столика из автомобильного крыла. С наглым (я-то, дескать, своего добился: вон как ты со мной паришься, возишься, пыхтишь — а мне все по лимонаду, валяюсь себе в расслабухе, поэл, карась?…). Пупс привычно задрал нижние конечности и таз, согнувшись пополам под прямым углом — спиной он сейчас лежал еще на площадке. Теперь надо оторвать его от бетона. И — два с половиной метра. Легко сказать. Гладкая пластиковая изоляция скользит в мигом вспотевших руках. Вадим накрутил кабель на обе кисти. От первого рывка в них словно раздавило разом все косточки (бедной правой вообще хана). Хрупенькие такие, ненадежные пястные косточки. Отцы инквизиторы, как свидетельствует пражский музей, питали слабость к всякого рода тискам. Надорвусь, еб же ж, в натуре… Человек — это очень тяжело!!! Упершись в пол правым коленом и левой стопой, откинувшись корпусом, корежа морду, мучительно мыча — Вадим тянул. В противоположном направлении внутри него самого, к промежности, пропорционально наращивая, наращивая, до невозможности терпеть, до сейчас лопну! наращивая давление, прессуя внутренности, выжимая изо рта это стонущее мычание и пот из кожных пор, едва ли не кишки из зада, страшно, неостановимо двигался некий поршень. От трупьих касаний нервно взлязгивала лесенка. Вот когда понимаешь, насколько мало метафоры в пошлостях типа «глаза на лоб». И насколько в сущности хрупкая это штука — позвоночник. Вадиму удалось приподняться, разогнуть колени — ботинки, еле сцепляясь с перекрытием, съезжали по бетону в сторону люка, — Вадим чувствовал, что Гимнюк запросто может выиграть и утянуть его за собой туда. Хрен, хрен, хре-е-н тебе, с-с-с-с-сука, я один раз тебя сделал, и второй сделаю, и третий сделаю, если понадобится. Я теперь всех и вся и все что угодно сделаю, яс-с-с-с-сно?!!! Он сделал шаг назад. И еще шаг. Не, ни в какую… И еще один. Потом он лежал щекой на песочного пошиба крошечных крошках, которыми сплошь был покрыт пол, и слушал собственное сердцебиение.

Потом встал. Оп-оп-оп… Нет, именно встал. Стал стоять. Не прямо, конечно, не в рост в смысле — крыша! — но прочно. Относительно. Нашарил фонарик. Гимнюк. Кабель. Рулон. Где простыня? Простыня. Бечевка. Осталось сплюсовать слагаемые. Простыню — расстелить. Ну, скажем, хотя бы так. Чхи! — достали с пылью. Гимнюка — на простынку. Вот. Расправим, расправим… Завернем. Еб! макушкой… Тщательно, тщательно, чтоб ни щелочки, чтоб не вонял слишком… Ножки укутаем… О, бля. Кабель… Чхи! Да вот же нож, специально для этого припас. Не распутывать же… Вот. Кабель еще пригодится. Все засрано. Сраные птицы. Пернатые. Укутаем, укутаем. Теперь обвяжем. Бечевочкой. Головку еще раз. Поперек пояса. Чхи! Ножки, ножки… Ага. Добре. Чхи. Как ни глянь — типичнейший трупак. Но сие поправимо. Иначе б чего мы столько с этим рулоном пердели? Блин, ну хули так низко? Вадим раскатал линолеум. И впрямь — комната. Сверток… Не мичман, не охранник, не Сергей Гэ, не труп — сверток. Славный эволюционный путь. И последняя стадия, финал, венец в некотором роде — стадия рулона. Закатываем. Раз! Раз! И еще раз! Замечательно. Перфектно. Ну, не идеально круглый в поперечнике, овальный скорее, но у каждого свои недостатки. Зато ассоциаций с человеком ЭТО уже не вызывает. Вот теперь — кабелем. Еще разрежем. И в двух местах поперек. Намертво. Fine! Катился венец гимнючьей эволюции ввиду не идеальной круглости тоже не идеально. Но тут уже Вадим управился одними пинками. Он отпинал рулон в самый дальний конец чердака, затолкал в угол. Оценил. Проканает. Смотрится в общем антураже кала и запустения органично, внимания не привлекает. Даже если привлечет. Даже если извлекут. Даже если к тому времени он не окончательно сгниет. Хуй вы его опознаете. Вадим не только прикрыл за собой чердачный люк, но даже и замок навесил. Декорацию, вернее, соорудил. Кое-как зацепил за скобы. Вроде держится. Когда полезут, ясен хрен, увидят, что взламывали. Но для досужего взгляда все как обычно. Еще одна пошлость — «разламывается тело». Вы в курсе, что именно разламывается? Точнее не скажешь. Ща конечности на пол попадают. Словно взял на себя гимнючьи обязательства по разложению и осуществил в кратчайшие сроки. И рожа — черная. Просто черная. Про руки и одежду не говоря. Забить. Не кровь. Не улика. Отстираем. Рожу — так прямо сейчас. Кстати, кровь. Этого тоже еще хватает — в ванне и по стенам. По кафелю. Не то чтоб очень много, но… К счастью, это отмыть — раз плюнуть. Зря я, что ли, именно в санузле его валил? Отмывать он закончил от силы минут через пятнадцать. Рядом со стоком, в месте, куда попала пуля, откололась эмаль — надо будет закрасить. Хоть просто белой краской. Что еще? Вадим повесил душ, придирчиво огляделся. На стеклянной полочке под зеркалом в компании шампуней и дезодорантов ненавязчиво, но с достоинством обосновался небольшой черный пистолет. Вадим бросил его в карман абсолютно безотчетным движением — не оставлять же тут. Последнее. Господи, неужели последнее? Не расслабляйся, не расслабляйся, козлик (расслабиться — сразу рухнуть)… Пакет (да сколько можно пакетов?!) — с одежкой, пальчиками, инструментиками. Инструментики-то в чем виноваты? А что, хлебушек, опять-таки, этим ножом дальше резать? К завтраку? Да, нож, точно, сейчас бы забыл. Ага. Черт, легковат. А ну как не утонет? Вообще должон… А ну как нет? Чего б туда еще? Гантелю. Пять кило. Ежедневная уборка трупов гораздо быстрее приблизит вас к искомому состоянию бесповоротного Шварценеггера, чем утренняя зарядка. Тренажерный зал Аплетаева. Нормалек. Только перевязать горловину. Той же бечевкой. О! Но в прихожей выяснилось, что не совсем «о». Про куртку-то он забыл. Про верхнюю гимнюкову одежду. Короткая, плотная, недешевая, подбитая овчиной кожанка (тут мичман досадно изменил флотскому стилю ради авиационного — такое полагалось носить пилотам американских бомберов времен второй мировой). В пакет не влезет. Куда там. Забить. Будет бомжам радость. Хоть кому-нибудь польза от мудака. Он закинул пилотский кожан на плечо. Четыре сорок две. На улице изгалялся ветер, колотя какой-то незакрепленной жестью. Теплые, мокрые, насыщенные мельчайшего помола водой порывы забивали глотку, не давая дышать — Вадим пригнул и отвернул лицо. Ни один фонарь не горел и практически ни одно окно — видимость была немногим лучше, чем во вчерашнем лесу. Вообще в этот час нашпигованный человеками спальный район, гигантское ночное хранилище мыслящей материи, совершенно не казался обитаемым. Наоборот, очевидным становилось, что город — как и все придуманное и созданное людьми для собственного проживания, удобства еtс. — имеет другую сторону: зримую, понятную и осмысленную только для него самого. Гимнюкова куртка нырнула в первый же помойный контейнер. Молча метнулись тени. Кошки? Крысы? Стегоцефалы? В стиснутой девятиэтажками горловине двора ветер едва не сшиб с ног. За всю дорогу — а идти было немало, восемь кварталов, — ни единой машины не встретилось Вадиму, ни единого гребаного такси. При том, что это было, безусловно, к лучшему — лучше не делалось. Уровень «Спальный Район» сменился за очередным поворотом уровнем «Мир Реки» без предупреждения. Переизбыток панельных ориентиров (непригодных для ориентирования в силу скученной скучной идентичности) — вообще полным отсутствием последних. Поблизости темнота вытерта была до белизны — но дальше шла чистая, беспрекословная, монолитная, лишенная измерений. Лишь сбрызнутая, словно древний звездчатый скринсейвер, сыпью абстрактных огней: непонятно, насколько далеких и потому не дающих представления о ее, темноты, величине. На которую только ветер намекал — ровный, широкий, избавившийся от судорожной клаустрофобии дворов. Гремящий в гипотетической выси невидимыми проводами ЛЭП. Просторный пустырь, что предстоял Вадиму — кочковатый, засоренный жухлым травяным (тростниковым?) мочалом — полустаявший снег превратил почти в болото. Вадим прыгал, проваливался, хлюпал, увязал. Ноги тут же промокли. Наткнулся на обломки бетона, чуть не упал. Река проявлялась однородным мощным шелестом. Волны, едва-едва намеченные пенными штрихами на морщимых берегом сгибах, шли к тому под большим углом. Не без труда Вадим отыскал трубу. Канализационную, может, или еще какую — громадного диаметра, полувросшую в береговой и далее донный песок, ненамного совсем выступающую над водой горбылями бетонных сегментов и уходящую в реку метров на двадцать-тридцать. Не без труда шел по ней — не видать ни хера, да и волны, постоянно перекатывающие через сегменты, сделали скользкой полукруглую поверхность. Не без труда удержал равновесие, меча с размаху в Даугаву пакет — тот как в подпространство улетел, пропав для всех органов чувств одновременно. На обратном пути, за четыре квартала до дома, морось вновь дозрела до дождя.